Годфри Реджио: «Технологии ‒ это фашизм сегодня»
В возрасте тринадцати-четырнадцати лет я был во власти идеализма католической церкви и даже покинул дом, вступив во французскую католическую общину, которая обитала на территории Мексики. Я провел здесь четырнадцать лет и готов был до конца своих дней вести монашеский образ жизни. Но вышло так, что меня попросили оставить общину.
Дело в том, что я работал с детьми бедняков, с сиротами, малолетними преступниками, беспризорниками. В нашей же общине считали, что это недопустимо для религиозной жизни, и отдавали предпочтение детям из крепких буржуазных семей.
Мы много и долго спорили: кто прав, кто виноват. И все-таки меня попросили либо прекратить мою работу и в этом случае остаться, либо уйти. Я решил, что должен покинуть общину. Мой уход был одновременно и отказом от религиозной деятельности. У меня появилось чувство, что католическая церковь, какой я ее узнал, стала позорным отступлением от заповедей Иисуса Христа, что церковь вовсе не тот общественный институт, который поможет мне поддерживать бедных.
Дело в том, что я работал с детьми бедняков, с сиротами, малолетними преступниками, беспризорниками. В нашей же общине считали, что это недопустимо для религиозной жизни, и отдавали предпочтение детям из крепких буржуазных семей.
Мы много и долго спорили: кто прав, кто виноват. И все-таки меня попросили либо прекратить мою работу и в этом случае остаться, либо уйти. Я решил, что должен покинуть общину. Мой уход был одновременно и отказом от религиозной деятельности. У меня появилось чувство, что католическая церковь, какой я ее узнал, стала позорным отступлением от заповедей Иисуса Христа, что церковь вовсе не тот общественный институт, который поможет мне поддерживать бедных.
Еще в то время, когда я был монахом, мне довелось посмотреть фильм великого режиссера Луиса Бунюэля «Забытые», сделанный в Мексике. В этой картине рассказывалось об обездоленных детях, и она произвела на меня сильнейшее впечатление. Может быть, благодаря «Забытым» я и стал так настойчиво работать с уличной шпаной. А потом я подумал: если кинематограф оказывает на меня такое воздействие, если он способен помочь мне в определении смысла жизни, почему бы и мне не попробовать себя в кино? Так моя религиозная жизнь естественным образом переросла в кинематографическую.
На мой взгляд, кардинальных противоречий между творческим и религиозным сознанием не существует. Есть противоречия между религиозными и творческими предписаниями, установлениями, но никак не собственно в сознании. И я не считаю, что творчество — это чистое самовыражение. Творить — значит выявлять ту правду, которая есть внутри каждого из нас. А самовыражение — это не творчество, скорее, потворство своим художническим инстинктам.
Подлинное творчество — это непременно реализация собственной веры, внутренней религиозности, присущей каждому человеку. Именно поэтому в настоящем творчестве нет греха.
Став режиссером, я не перестал быть верующим христианином, но теперь для меня все много сложнее, запутаннее, нежели в те времена, когда я был монахом. Если ты монах, у тебя есть предписание, ты следуешь по заранее определенному религиозному пути. Вне стен монастыря ты остаешься один на один с необходимостью принимать верные решения самостоятельно.
В документальном кино образцом религиозного искусства являются для меня картины армянского режиссера Артавазда Пелешяна. Его фильмы необычайно профессиональны, но не это главное. Они излучают силу, в них проявляет себя душа автора, они плод уникальной религиозной самостоятельности режиссера. Мне кажется, Пелешяна можно без преувеличений назвать Леонардо да Винчи кинематографа.
Я не верю в объективность кино, даже если говорить о документалистике. Творить может лишь субъективность. А она немыслима без свободы, о чем замечательно писал один из самых любимых мной мыслителей ХХ века Николай Бердяев. И документальный фильм — это вовсе не правда, а твое понимание правды, истины. То есть тоже субъективность.
Главной угрозой свободе и субъективности сегодня стала не социальная, а техногенная диктатура. У нас и так слишком мало свободы. Мы подчиняемся множеству необходимостей. Я не могу не есть — я должен есть; я не могу не спать — я должен спать. А правительство должно обеспечивать свой народ пищей и ночлегом. Такого рода необходимость — это неволя. Неужели технологии тоже превратятся для нас в необходимость, ограничивающую и без того незначительное пространство свободы?
Я не предсказываю будущее, но могу констатировать: как наркоманы оказываются рабами героина, так человечество оказалось рабом технологий, которые в наши дни стали способом жизни. Более того, они стали для людей новой религией, Господом Богом, заняв место Иисуса, Мухаммеда, Будды. Новоявленный бог соблазняет, обещает нам чудеса и решение всех проблем. К сожалению, я не вижу выхода из этого сумасшествия и не верю, что в ближайшее время человечество сможет избавиться от этого наваждения.
На мой взгляд, современный фашизм — это не Гитлер, не тоталитарный строй. Фашизм сегодня — это технологическая агрессия, которая поглощает и истребляет мир. И сейчас это для меня самый главный, самый больной вопрос, ради решения которого стоит делать кино. Фильм, который я сейчас снимаю, — о цивилизационном насилии, насилии прогресса. Безусловно, при этом мне приходится признать некое противоречие, некий парадокс, с которыми я имею дело в моей профессии: современное кинопроизводство — это очень высокая форма технологий, и я вынужден ими пользоваться. Я также понимаю, что только с их помощью могу донести до зрителей свое послание. И я работаю, как слепой, пользующийся чужими руками. Я не прикасаюсь к камере, к монтажному столу — работаю с техникой, но далек от нее.
На самом же деле технологический по природе язык, который мы используем в кино, не в состоянии даже просто описать проблемы, существующие в мире. Да и сегодняшняя наша повседневная лексика не в силах объяснить то, что происходит в современной жизни, потому что она тоже технологична. Для меня это трагедия. Поэтому для меня чрезвычайно важен другой тип общения между мной и моими зрителями: я стараюсь обращаться к ним посредством самых обобщенных, символических образов, пытаясь дать людям понять, что они теряют. Лишь один пример: в начале ХХ века в мире насчитывалось около тридцати тысяч языков и диалектов, к концу столетия их осталось около четырех тысяч. Древняя речевая культура многих народов поглощена современными технологиями. И, возможно, мы должны найти некий новый язык, который не был бы их придатком. Или вернуться к старому. Я не случайно так часто использую слова из первобытных языков. «Первобытный» означает «дикий», «не загубленный цивилизацией», «естественный». Социальная функция таких слов ничем не ограничена, а значит, они могут обогатить нашу жизнь подлинными, то есть неподдельными чувствами.
Существует мнение, что первобытные люди жили вообще без веры, без культуры. Нет, все ровно наоборот. Именно первобытное сознание и мировосприятие — тот самый свет в темноте, который открывает простор человеческому естеству и концентрирует это естество в слове. Есть такое высказывание: «Одна картина стоит тысячи слов». В своих фильмах я стараюсь его опровергнуть. Я хочу снять тысячи картин, чтобы достичь чувственной силы одного Слова.
На мой взгляд, кардинальных противоречий между творческим и религиозным сознанием не существует. Есть противоречия между религиозными и творческими предписаниями, установлениями, но никак не собственно в сознании. И я не считаю, что творчество — это чистое самовыражение. Творить — значит выявлять ту правду, которая есть внутри каждого из нас. А самовыражение — это не творчество, скорее, потворство своим художническим инстинктам.
Подлинное творчество — это непременно реализация собственной веры, внутренней религиозности, присущей каждому человеку. Именно поэтому в настоящем творчестве нет греха.
Став режиссером, я не перестал быть верующим христианином, но теперь для меня все много сложнее, запутаннее, нежели в те времена, когда я был монахом. Если ты монах, у тебя есть предписание, ты следуешь по заранее определенному религиозному пути. Вне стен монастыря ты остаешься один на один с необходимостью принимать верные решения самостоятельно.
В документальном кино образцом религиозного искусства являются для меня картины армянского режиссера Артавазда Пелешяна. Его фильмы необычайно профессиональны, но не это главное. Они излучают силу, в них проявляет себя душа автора, они плод уникальной религиозной самостоятельности режиссера. Мне кажется, Пелешяна можно без преувеличений назвать Леонардо да Винчи кинематографа.
Я не верю в объективность кино, даже если говорить о документалистике. Творить может лишь субъективность. А она немыслима без свободы, о чем замечательно писал один из самых любимых мной мыслителей ХХ века Николай Бердяев. И документальный фильм — это вовсе не правда, а твое понимание правды, истины. То есть тоже субъективность.
Главной угрозой свободе и субъективности сегодня стала не социальная, а техногенная диктатура. У нас и так слишком мало свободы. Мы подчиняемся множеству необходимостей. Я не могу не есть — я должен есть; я не могу не спать — я должен спать. А правительство должно обеспечивать свой народ пищей и ночлегом. Такого рода необходимость — это неволя. Неужели технологии тоже превратятся для нас в необходимость, ограничивающую и без того незначительное пространство свободы?
Я не предсказываю будущее, но могу констатировать: как наркоманы оказываются рабами героина, так человечество оказалось рабом технологий, которые в наши дни стали способом жизни. Более того, они стали для людей новой религией, Господом Богом, заняв место Иисуса, Мухаммеда, Будды. Новоявленный бог соблазняет, обещает нам чудеса и решение всех проблем. К сожалению, я не вижу выхода из этого сумасшествия и не верю, что в ближайшее время человечество сможет избавиться от этого наваждения.
На мой взгляд, современный фашизм — это не Гитлер, не тоталитарный строй. Фашизм сегодня — это технологическая агрессия, которая поглощает и истребляет мир. И сейчас это для меня самый главный, самый больной вопрос, ради решения которого стоит делать кино. Фильм, который я сейчас снимаю, — о цивилизационном насилии, насилии прогресса. Безусловно, при этом мне приходится признать некое противоречие, некий парадокс, с которыми я имею дело в моей профессии: современное кинопроизводство — это очень высокая форма технологий, и я вынужден ими пользоваться. Я также понимаю, что только с их помощью могу донести до зрителей свое послание. И я работаю, как слепой, пользующийся чужими руками. Я не прикасаюсь к камере, к монтажному столу — работаю с техникой, но далек от нее.
На самом же деле технологический по природе язык, который мы используем в кино, не в состоянии даже просто описать проблемы, существующие в мире. Да и сегодняшняя наша повседневная лексика не в силах объяснить то, что происходит в современной жизни, потому что она тоже технологична. Для меня это трагедия. Поэтому для меня чрезвычайно важен другой тип общения между мной и моими зрителями: я стараюсь обращаться к ним посредством самых обобщенных, символических образов, пытаясь дать людям понять, что они теряют. Лишь один пример: в начале ХХ века в мире насчитывалось около тридцати тысяч языков и диалектов, к концу столетия их осталось около четырех тысяч. Древняя речевая культура многих народов поглощена современными технологиями. И, возможно, мы должны найти некий новый язык, который не был бы их придатком. Или вернуться к старому. Я не случайно так часто использую слова из первобытных языков. «Первобытный» означает «дикий», «не загубленный цивилизацией», «естественный». Социальная функция таких слов ничем не ограничена, а значит, они могут обогатить нашу жизнь подлинными, то есть неподдельными чувствами.
Существует мнение, что первобытные люди жили вообще без веры, без культуры. Нет, все ровно наоборот. Именно первобытное сознание и мировосприятие — тот самый свет в темноте, который открывает простор человеческому естеству и концентрирует это естество в слове. Есть такое высказывание: «Одна картина стоит тысячи слов». В своих фильмах я стараюсь его опровергнуть. Я хочу снять тысячи картин, чтобы достичь чувственной силы одного Слова.
