Правила жизни: Ингмар Бергман
То, что моим способом выражения станет кинематограф, было вполне самоочевидно. Я достигал понимания на языке, обходившемся без слов, которых мне не хватало, без музыки, которой я не владел, без живописи, которая меня не трогала. Внезапно у меня появилась возможность общаться с окружающим миром на языке, идущем буквально от сердца к сердцу путями, чуть ли не сладострастно избегающими контроля интеллекта.Все решения я принимаю интуитивно. Я кидаю копье в темноту. Это интуиция. Затем я посылаю армию, чтобы его найти. Это интеллект.
В сущности, я все время живу во снах, а в действительность лишь наношу визиты.
Наши отношения с людьми обычно состоят из обсуждения их поступков и характеров. В какой-то момент это стало для меня невыносимым, и я добровольно отказался от того, что называется общением. Это привело к тому, что на закате дней я остался один. Всю жизнь я провел в трудах, и счастлив этим. То, что началось как борьба за существование, стало в итоге страстью к науке. ("Земляничная поляна")
Мужчины делают женщин беспомощными, когда берут на себя все решения. В моей жизни мужчины делали все, чтобы обречь меня на зависимость от них.
Любовь - она заразная, как насморк. И она уносит твое здоровье, твою силу, твой покой, а также моральные устои, если, конечно, они у тебя имеются. Все несовершенно в нашем несовершенном мире, а уж любовь - само совершенство в своем совершенном несовершенстве.
Не вовлекай чувства в то, что ты видишь. Тогда ты видишь всё.Любовь самая черная чума. Если бы от нее умирали хоть бы польза была. Но почти всегда все выздоравливают.
Любое божество созданное людьми, непременно должно быть чудовищем.
Теперь, когда бога нет, я чувствую, что все это - мое.
Религия мне всегда казалась чем-то неприличным.
Одиночество — это некий абсолют. Единственное существующее. Все остальное плод нашего воображения. Иллюзия. Помни об этом. И старайся поступать соответственно. Не жди для себя ничего, кроме самого худшего.Если случится что-то приятное,тем лучше. Не надейся, что ты сможешь покончить с одиночеством. Оно абсолютно. Можно, конечно, придумывать разного рода единение, но выдумки останутся выдумками — про религию, политику, любовь, искусство и так далее. Одиночество тотально. Ловушка же в том, что единение иногда представляется достигнутым. Знай, что это тоже иллюзия. Тогда тебя не постигнет столь тяжкое разочарование,когда все вернется к обычному порядку вещей. Нужно научиться жить со знанием, что одиночество абсолютно. Тогда ты не будешь больше жаловаться, перестанешь ныть и скулить. Тогда придет к тебе спокойствие, ты обретешь опору внутри себя и научишься принимать бессмыслицу как нечто должное.
Жизнь имеет в точности ту ценность, которой мы хотим ее наделить.
Мудрые и дальновидные люди средневековья иногда проводили ночи в гробах, чтобы не забывать о важности быстротекущего момента, о преходимости всего земного.
Слова переживают такую же инфляцию, как понятия пустота, одиночество, боль, отчужденность, беспомощность.
Из всех злоключений и конфликтов, печальных условий, в которых находится человек, в молчании выкристаллизовывается лишь маленькая чистая капля чего-то иного — внезапный порыв, попытка понять несколько слов на чужом языке, это нечто странное, но единственное, что остается. Только это и позитивно.
Все мое творчество на самом деле основано на впечатлениях детства. Я могу буквально в мгновение перенестись туда. Я думаю, вообще все, что имеет какую-то ценность, уходит корнями в мое детство. И говоря диалектически, я никогда не порывал со своим детством, все время вел с ним диалог.
Кинорежиссура — это часть меня. Это движущая сила, подобная голоду и жажде. Есть люди, которые выражают себя тем, что пишут книги, пишут картину, взбираются на горы, бьют своих детей или танцуют самбу. Я выражаю себя, создавая фильмы.
Когда я стою на сцене или перед камерой, то инстинктивно чувствую, что нужно делать, и знаю при этом, как это сделать. Но в обыденной жизни я не могу ответить на вопрос: 'Какую ты хочешь комнату: ту или эту?' Мне все равно. Выберите для меня сами.
Я подсчитал, что если смотрю фильм продолжительностью один час, то провожу 27 минут в полной темноте. Когда я показываю фильм, то чувствую себя виновным в обмане.
Натянутый канат, по которому должен идти кинорежиссер, напоминает цирковой без страховочной сетки. Ибо канатоходец и кинорежиссер подвержены одному и тому же неизбежному риску: они могут упасть и сломать себе шею.
Кино как мечта, как музыка. Никакое искусство не передает нашу совесть в пути, которым фильм делает и идет непосредственно к нашим чувствам, в глубину души, в темные комнаты наших душ.
Сперва человек есть, а потом его нет. Это прекрасно.
Если мы попытаемся представить себе бога, если попытаемся его материализовать, то получится прямо-таки отвратительный тип со многими ликами.
Женщины все еще занимались сравнением своих ладоней. Однажды я обнаружил, что одна из них нема, как и я. Вторая — разговорчива, суетлива и заботлива, как и я.
Кто-то, занимавшийся проблемами сна, открыл, что если не давать человеку видеть сны, он сойдет с ума.
Позвольте вам напомнить, это у нас трагедия, а в трагедиях никто никогда не храпит.
Я никогда не был молодым - только незрелым.
Счастье — это хорошее здоровье и плохая память.
Брюхо — вот мой земной оплот, башка—вот моя вечность, а мои две руки — два дивных солнца. Быстрые ноги — мой маятник, а грязные пятки — две прелестные опоры моей философии. А всё это вместе не стоит выеденного яйца, потому что выеденное яйцо, ей-богу, куда интересней.
Привилегия детства: свободно переходить от волшебства к овсяной каше, от безграничного ужаса к бурной радости.
На берегу я могу дать волю гневу, могу выть от бешенства. В лучшем случае взлетит в небо чайка. На сцене же произойдет катастрофа.
Mаска не искажает моей сути. Интуиция работает быстро и четко, я все замечаю, маска — лишь фильтр, не пропускающий ничего личного, не относящегося к делу. Буря — под контролем.
По обилию или отсутствию крупных планов в фильме можно с уверенностью судить о человеческих качествах режиссера – о степени его интереса к людям.
Есть живые картины, обладающие цветом и звуком, навечно вставленные в проектор души, извивающейся лентой тянутся они через всю жизнь, сохраняя неизменную резкость, неизменно объективную четкость. И лишь собственное восприятие неумолимо и безжалостно движется навстречу истине.
Каждый мой фильм — последний.
Я считаю, что существует зло, не поддающееся объяснению, вирулентное, ужасающее зло, присущее в животном мире исключительно человеку. Зло иррациональное, не укладыващюееся в закономерности. Космическое. Беспричинное. Ничего люди так не страшатся, как непонятного, необъяснимого зла.
Неважно, плачешь ты на самом деле. Важно, чтобы зрители верили, что ты плачешь.
Человек несет в себе Святость, и эта Святость земная, для нее не существует потусторонних объяснений.
Весь страх, который мы носим в себе, наши разбитые мечты, необъяснимая жестокость, боязнь конца, болезненное состояние нашего земного бытия постепенно укрепили надежду на неземное спасение. Неслыханный протест нашей веры и наших сомнений против тьмы и молчания есть одно из самых страшных доказательств нашей покинутости и нашего боязливого, невысказанного знания.
Бог нисходит в человека, поселяется в нем. Сначала он лишь голос, тяжкое знание или приказ. Грозный или умоляющий, отвратительный, но и возбуждающий. Потом он проявляет себя все сильнее, и человеку приходится испытать власть бога, научиться его любить, приносить себя в жертву, его принуждают к предельной преданности полнейшей пустоте. Когда эта пустота достигнута, бог овладевает человеком и его руками вершит свои дела. После чего бросает его опустошенным и выжженным, не оставляя возможности продолжать жить в этом мире.
Mеня нельзя назвать религиозным. В то же время у меня есть много мыслей об иных
реальностях, которые меня окружают. И еще: у меня бывает ощущение, что все мы — частицы бесконечного, огромного целого, которое не надо анализировать, его не дано понять, невозможно потрогать. Его иногда можно только ощутить.
 |
| Ингмар Бергман и Ингрид Тулин |
Опыта надо набраться до того, как тебе стукнуло 40, сказал один мудрец. После 40 уже позволительно высказывать свое мнение. В моем случае все было наоборот: никто не был так уверен в своих теориях и никто не хотел разъяснять их больше, чем я. Я знал всё лучше всех и мог наилучшим образом наглядно всё представить. С годами я стал осторожнее. Опыт, который я приобрел и в котором пытаюсь сейчас разобраться, такого рода, что я не желаю высказываться об искусстве кинорежиссера.
Единственный реальный вклад, который может внести художник, это его творчество. Поэтому я считаю неподобающим ввязываться в дискуссию, даже с объяснениями и оговорками.
В прошлом тот факт, что художник оставался анонимным, был ему во благо. Его относительная анонимность была гарантией от ненужных внешних влияний, материальных соображений и проституирования своего таланта. В современной жизни художник стал любопытной фигурой, своего рода артистом или спортсменом, который все время гонится за новой работой. Его изоляция, его ставший почти святым индивидуализм, его художественная субъективность слишком легко могут привести к язвам и неврозам. Исключительность становится проклятием, которое он восхваляет. Необычны и его боль, и его удовлетворение...
Думаю, художественный талант (если о чем-то таком можно говорить, это так громко звучит) я унаследовал его от матери.
За экспериментированием кроется риск того, что мой эксперимент окажется непонятен зрителям. Не забывайте, что дорога, уводящая от зрителей, может привести к бесплодию или в башню из слоновой кости.
Создание сценария часто начинается с чего-то очень неясного и неопределенного: случайного замечания или быстрого обмена фразами, туманного, но приятного события, которое не связано напрямую с подлинной ситуацией. В моей работе в театре случалось, что я мысленно видел актеров в свежем гриме, но в еще несыгранных ролях. В общем, длящиеся долю секунды впечатления, которые исчезают так же быстро, как и возникли, образуют ярко окрашенную нить, которая высовывается из темного мешка подсознания. Если аккуратно потянуть за эту нить, появится целый фильм, наделенный биением пульса и ритмами, характерными только для этого фильма. Посредством этих ритмов последовательность изображений приобретает структуру, соответствующую тому, как они родились и были адаптированы мотивом. Я не раз убеждалась, что многие актёры и актрисы чрезвычайно застенчивые люди. Когда они играют, это уже не они, это кто-то другой. Те слова, которые вылетают из уст актёров, принадлежат другим людям.
Я часто искал своего рода систему условных знаков, которая дала бы возможность зарегистрировать оттенки и интонации идей и внутреннюю структуру фильма. Умей я выражать свои мысли так ясно, я мог бы работать с полной уверенностью, что в любой момент, когда мне захочется, могу продемонстрировать отношения между ритмом и последовательностью части и целого...
Давайте скажем раз и навсегда, что киносценарий — очень несовершенная техническая основа фильма. Кино — не то же самое, что литература. Очень часто характер и сущность этих двух форм искусства находятся в конфликте. От чего это на самом деле зависит, трудно определить словами, но, возможно, это связано с процессом восприятия. Написанное слово читается и усваивается с помощью сознательного акта и в связи с интеллектом, и мало-помалу начинает играть на воображении и чувствах. В кино все совершенно по-другому. Когда мы смотрим фильм в кинотеатре, то сознаем, что для нас была подготовлена иллюзия, и мы расслабляемся и принимаем ее посредством своей воли и интеллекта. Мы расчищаем дорогу для своего воображения. Последовательность изображений играет непосредственно на наших чувствах, на затрагивая ум.
Есть много причин тому, что мы должны избегать экранизации уже написанных литературных произведений, но самая важная из них заключается в том, что иррациональное измерение, которое является сутью искусства литературы, часто не поддается переводу, а это в свою очередь убивает особое измерение фильма. Если несмотря на это мы хотим перевести нечто литературное на язык кино, то обязаны сделать бесконечное число сложных трансформаций, которые в большинстве случаев дают ограниченные или несуществующие результаты по сравнению с затраченными усилиями.
Единственная причина, по которой все считают себя способными высказывать веские суждения о кинофильмах, заключается в неспособности кино утвердить себя как форму искусства, в его потребности в ясном художественном словаре, его крайней молодости по сравнению с другими искусствами, его очевидных связях с экономическими реалиями, его прямом обращении к чувствам. Все это приводит к тому, что на кино смотрят с пренебрежением. Его прямота выражения делает его для некоторых подозрительным, и в результате все и кто угодно считает себя компетентным говорить, что ему вздумается, как ему вздумается, об искусстве кино.
Лично у меня никогда не было амбиций стать писателем. Я не хочу писать романы, рассказы, статьи, биографии или трактаты на специальные темы. Разумеется, я не хочу писать и театральные пьесы. Меня интересует кинорежиссура Я хочу снимать фильмы о состояниях, внутренних конфликтах, образах, ритмах и персонажах, живущих внутри меня, которые тем или иным образом мне интересны. Кинофильм и сложный процесс его рождения — это мои методы сказать то, что я хочу, другим людям.
Поскольку я не предназначаю свое произведение исключительно для своего собственного назидания или для немногих, а для публики в целом, требования публики становятся подлежащими беспрекословному выполнению. Иногда я прибегаю к смелой альтернативе, что показывает, что зрители могут понять самые продвинутые и сложные новации.
Было бы желательно, чтобы кинопродюсеры, равно как и другие магнаты киноиндустрии, создавали благоприятные возможности для работы творческого художника. Однако этого не происходит. Кинопродюсеры финансируют только техников и с глупым упорством убеждают себя, что спасение киноиндустрии лежит исключительно в технических новациях.
 |
| Ингмар Бергман и Свен Нюквист |
Я никогда не встречал режиссера, который был бы счастлив, доволен и испытывал душевное спокойствие.
Довольно скоро, задолго до того, как идея полностью развилась, я подвергаю свое воображение практическому испытанию. Словно в какой-то игре я помещаю свои неполные и хрупкие идеи на испытательный стенд, где представлены все технические средства киностудии. Этот воображаемый испытательный стенд помогает закалить идею.
Что значит "кинорежиссура"? Если бы я задал этот вопрос своим читателям, я получил бы разные ответы, но чаще всего мне ответили бы, что кинорежиссура — процесс превращения сценария в изображения. Это очень важно, но этого недостаточно. Для меня это очень тяжелая работа: боли в спине, уставшие глаза, запах грима, пота, дуговых ламп, вечные напряжение и ожидание, постоянная борьба между выбором и необходимостью, моим представлением и реальностью, честолюбием и беспомощностью.
Те, кто считает, что работа на студии связана с экстатическим безумием, истерическим возбуждением, ужасной дезорганизацией, ошибаются. Создание фильма — дорогой и требовательный колосс, который требует ясной головы, методичности, холодного расчета и точных оценок. Для этого нужно иметь ровный характер и неземное терпение.
Произвести ленточного червя длиной 2500 метров, который высасывает жизнь и душу из актеров, продюсеров и режиссеров. Вот что такое "кинорежиссура".
Я боюсь утратить способность создавать что-то живое, трогающее людей.
Я на сто процентов убежден, что выпускаю потребительский товар и в театре, и в кино. Переживут мои работы меня или нет или что скажут люди — мне это совершенно безразлично.
Сегодня никто не помнит имен тех, кто построил Шартрский собор. На мой взгляд, для художника большое счастье — работать анонимно. Но, когда такую большую роль играют средства массовой информации, — не получается. Для многих это даже источник вдохновения и стимул. Для меня было бы лучше, если бы я был неизвестен.
Понимаете, моему брату нанесло непоправимый урон то воспитание, которое он получил. Он так и не смог оправиться. Я в общем-то получил такое же воспитание, как и брат. Но мне лучше, чем ему, удалось выстоять. Потому что он отвечал на это воспитание агрессией и попытками защититься. А я прибегал ко лжи и притворству. Я представал перед родителями таким, каким они хотели меня видеть. И пытался выяснить, как они будут реагировать. К тому же я был отчаянным вруном. Я врал без зазрения совести. И за обман следовало жестокое наказание. Но проходило время, и я снова врал как ни в чем не бывало. Я знал, что это грех, за который полагается наказание, поэтому, естественно, считал себя негодяем. Но, с другой стороны, это был хороший способ защиты.
Я жил очень просто. У меня было какое-то жилье, там стояла какая-то мебель. И потом, я очень часто женился. А значит, нужен был какой-то дом. Меня не слишком интересовало обустройство.
Бесконечно долгий период жизни мне пришлось потратить, чтобы разобраться с плодами своего воспитания, попытаться сохранить все хорошее. Наш дом не был адом. Было и много выдумки, много радости и музыки. Мы могли приводить своих друзей, мы играли в театр. Это случалось, когда отец был в хорошем настроении. Но подчас он впадал в депрессию. Он был невероятно требователен к себе. Мои родители были добрыми людьми. Но то, как они нас воспитывали, особенно меня и брата, — это был ад. Эти страдания выпали на долю многих в моем поколении. Только эти люди не стали художниками. Они просто страдали. А потом сами торопились подавлять других.
Чтобы вспомнить, когда произошло какое-то событие, я призываю на помощь фильмы или спектакли. Это было в то лето, когда я снимал «Улыбки». И тогда я понимаю: это был 1955 год. Или приблизительно так. Я не помню, когда родились мои дети, сколько им лет. Конечно, приблизительно я знаю, но не помню года их рождения, это наводит на размышления. Вы понимаете?
Мне чрезвычайно нравилась шведская социал-демократия, то, что люди с разными взглядами, капиталисты, социалисты, которые, грубо выражаясь, терпеть не могли друг друга, могли сесть за один стол и, пусть с трудом, в самых общих чертах, прийти к соглашению, которое они впоследствии выполняли. В меня это вселяло чувство удовлетворения. Эти трезвые компромиссы, эта честность. Но с тех пор утекло много крови.
Я три недели провел в сумасшедшем доме. Я тогда желал только одного — спрыгнуть с балкона. Но, правда, понимал, что это плохой выход. А потом все эти сильнодействующие препараты, которые избавили меня от мук, от страдания, постепенно изменили мою личность. Я больше не узнавал себя. Я был послушным, читал книжки, много спал, я бродил по коридорам, разговаривал с другими сумасшедшими. Нам было довольно хорошо вместе. По вечерам мы смотрели маленький телевизор (30 января 1976 года Ингмара Бергмана прямо с театральной репетиции увезли на допрос в полицию в связи с уклонением от уплаты налогов. Позднее он был полностью оправдан).
Я обычно говорил, что, когда начинал «Шепоты и крики», у меня была только одна сцена: четыре женщины в белом в красной комнате. Да, это была единственная сцена. А потом я начал думать: почему они там? Что говорят друг другу? И так далее… Там была тайна. Эта сцена снова и снова возвращалась ко мне и не давала покоя. Да, вы знаете, как это бывает, когда начинаешь сматывать в клубок длинную нить, которая тянется откуда-то. Но она может оборваться, и тогда ничего не выйдет.
В письме что-то есть. Я использую особые блокноты. Такие выпускались, еще когда я начинал работать над фильмом «Индустрия», куда меня взяли штатным сценаристом в 1942 году. Тогда нам давали такие блокноты из желтой линованной бумаги и чернильные авторучки. С тех пор я пишу только в этих блокнотах. Двадцать лет назад или около того их перестали выпускать, и тогда им пришлось сделать восемьсот штук для меня. Я не пишу какой попало шариковой ручкой. Это должна быть совершенно особая ручка — с очень крупным шариком. Сам процесс письма, хотя у меня очень неразборчивый почерк, доставляет мне удовольствие. Поскольку я пользуюсь одинаковыми блокнотами, то всегда знаю, сколько я написал. Проходит три часа, и даже если я в середине сцены, я заканчиваю работу. Творческий процесс — это процесс упорядочивания.
Встать пораньше, позавтракать и сходить на прогулку. Не говорить по телефону, сесть за письменный стол. На столе должно быть тщательно прибрано. Вещи не должны лежать как попало. Я необыкновенно педантичен в том, что касается моего рабочего места.
Когда я был молод, я тащил за собой на площадку свою личную жизнь, свое похмелье, свои романы, свои провалы, свои глупости. Бушевал, как не знаю кто. И тем самым создавал очень неприятные тягостные ситуации. Теперь я считаю, что в режиссер на работе должен быть в хорошем настроении, создавать приятную обстановку, в которой люди делают кино. И в моем кабинете это тоже должно присутствовать.
Важно поддерживать определенный темп. Например, когда начинаешь работать в павильоне в девять утра, нужно, чтобы работа началась в девять утра. В десять первая сцена должна быть отснята. Нельзя начинать день с бесконечных обсуждений. Для меня разговоры — это вообще ужасная вещь. В разговоре участвуют двое или трое, а остальные стоят вокруг и зря теряют силы. Все дискуссии должны проходить не во время репетиции.
Самое отвратительное в смерти то, что неизвестно, что будет потом. Когда я был молодым, меня преследовал страх смерти, я ужасно боялся ее. Только когда я снял «Седьмую печать», я в какой-то степени справился с этим страхом, потому что говорил о нем.
Когда умерла моя жена, это было похоже… что я стал инвалидом. Мы прожили вместе двадцать четыре года. Мы были очень близки. У нас был очень счастливый союз. И я не могу назвать свое состояние иначе как состоянием инвалида. Потеряв ногу или руку, ты продолжаешь испытывать постоянную боль. Но я нашел способ, который позволяет мне как-то жить. Жить строго расписанной жизнью по тщательно составленному плану. Чтобы каждый час был чем-то занят.
Мне трудно общаться с новыми людьми. Я с удовольствием говорю по телефону. Я считаю телефон замечательной вещью. Этот аппарат дает возможность получить радость от общения с добрыми друзьями.
Я часто ощущаю присутствие Ингрид в комнате. Или каким-то образом я ощущаю, что она совсем рядом. Может быть, это только проекция моих переживаний. На самом деле это не важно. Когда много времени проводишь в одиночестве, начинаешь разговаривать сам с собой. Но я разговариваю с Ингрид, и мне кажется, она мне отвечает. Она дает полезные советы, высказывает мнения о том, что я делаю или не делаю.
Как-то раз мне делали операцию, несложную, но дали слишком сильный наркоз. Врачи делали что могли, чтобы вернуть меня к жизни. Я был без сознания восемь часов. Меня с трудом вернули к жизни. Самое интересное, что для меня эти восемь часов не были даже ни часом, ни минутой, ни секундой. Я был полностью выключен. Я чувствовал удивительное успокоение — вот она какая, смерть. Ты становишься экзистенцией, тебя больше не существует, ты — как свеча, которую задули...
